На родину Плевако

 

Поезд вылетел на степные просторы. Он всматривался в пробившуюся зеленцу полей с черными дубравами по краям, трепещущими деревцами березняками, косящимися на них, пережившими зиму в игольчатом одеянии, сосновыми борами, замирал от пепелищ двухгодичной давности, когда от жары полыхала половина страны.

Вглядывался в древесную поросль и думал, поднимется ли она до высот соседей-исполинов, не обратится ли в огарки очередным пожаром. Соотносил судьбу деревьев с жизнью людей, у которых вроде и своя «лужайка» выбрана для роста удачно, и «солнца» предостаточно, и «воды» вдоволь, но вот лизнет «огонь» и обратит в золу.

Такое часто случалось.

Проезжали станции со знакомыми каждому привыкшему ездить мешочниками, солдатами, вахтовиками, цыганами, проскакивали пустынные станции с каким-нибудь одиноким рыбаком с удочками, намекая на бесконечность пути, пусть на самый север, пусть на запад, а кому и на восток.

Когда состав остановился в Рязани, невольно подумал о виновнике своей поездки адвокате Плевако, который более ста сорока лет назад где-то здесь, в окружном суде, защищал полковника, обвиненного в краже ценных бумаг.

Вспоминал, что знал об адвокате, как тот, просил простить грешок проворовавшемуся батюшке, который другим отпустил сотни грехов, как просил оправдания князю, застрелившему любовника жены, оправдания восставшим крестьянам. То было благословенное время, когда на смену канцелярскому суду пришел гласный суд присяжных, и о котором мог позавидовать любой современный защитник. Пролетевшее под мостом русло Оки напомнило ему о том, как на пути в столицу сам переплывал протоку летом, какие-то сто метров, теперь разлившееся на километр. И как по этой дороге в 1901 году проехал Плевако в Троицк, на свою родину отстаивать волостного управителя, который раздал зерно, чтобы люди не померли с голоду. Проехал дорогой, в которую теперь пускался не всякий, она требовала особого терпения, а тогда она казалась непреодолимой.

Он невольно подумал о Плевако, как о каком-то былинном герое, Илье Муромце, стражнике, объезжающем огромные пространства Руси.

«А что? И тот и другой похожи друг на друга, – проговорил про себя. – Оба воина: один ратного боя, другой – судейского. Оба наделены мощью и статью. Одарены умом. Оба на бдении без сна и покоя».

И пассажиру стало хорошо на душе от осознания, что такие вот Ильи Муромцы не дадут в обиду ни землю, ни живущий на ней народ.

2

Пассажиру неистово захотелось скорее достичь цели его поездки, вдохнуть запах того, чем напитало в детстве и юности будущего красноречивого адвоката.

А на водном зеркале замерли разношерстные кораблики, словно приветствуя путника, который так хотел скорее на другой берег.

«Это его дела», – подумал пассажир о судах Плевако.

И погрузился в записки о другом деле: вымогательстве векселей. Оно слушалось в городе Козьмодемьянске выездной сессией Казанского окружного суда.

«Где это? – глянул в сторону, откуда шло русло реки. – Там тоже звучал голос Федора Никифоровича».

«А где он не звучал? – спросил и стал загибать пальцы: – Дело в Москве. Дело в Смоленске. Во Ржеве. В Екатеринославле, теперь Днепропетровске. У нас в Черноземье в Острогожске».

Затоны сменились березняками, на смену березнякам вынырнули пустоши с бурьянами, и уже забывалась сосновая ширь, степь освободилась от корневищ и пассажиру невольно открылась истина: почему адвокаты привязаны к своим краям, как бы их от этого не отлучали, потому что березняки, ельники, пустоши, затоны, все что живет и водится в них, оберегают адвокаты.

Тянулись поля, как посыпанные соломой. Приплясывали рядки берез. Знакомое степное летело со всех сторон, в рубцах оврагов, в покатых холмах, с блямбами высохших стариц.

«Как мой Черноземный край».

Но чувствовалось: это только предстепье перед горами.

Проехали какую-то оголенную станцию Похвистнево с нефтяными качалками, похожими на жирафов с белыми шеями и в алых пятнах, миновали станцию Бугуруслан, облепившую лбы возвышенностей.

Теперь смотрел в вилявшую вдоль полотна не то старицу, не то речушку-невиличку, выдохшуюся после весеннего стока и невольно подумал об адвокатах, которые выдыхаются в процессах, а придет пора - и снова в бушующем потоке тяжб, словно и не было затишья и усталости. И такое тянется сотни лет. Только со времени Плевако прошло полтора столетия! Прикинул, сколько адвокатов в эти минуты движется в судейских потоках, – вышло десятки тысяч.

«Это целая рать!»

Поплыли голые возвышенности вокруг станции Приют, потом вокруг какой-то срезанной под первый этаж станции-поселка Аксаково, все с редким человеком на улице; голые плато, которые обрывались в огромные низины, они для пассажира словно наполнились невидимыми людьми, которые что-то говорили, доказывали, жестикулировали, апеллировали к таким же в сюртуках, рубахах, мантиях, за что-то бились.

Он вдруг улыбнулся:

«Эту вереницу высот видел Плевако. Видел, когда в юности уезжал с Урала, видел через пятьдесят лет, когда знаменитым адвокатом ехал на суд в Троицк».

Сойдя на перрон устеленного полусотней путей вокзала города-монолита Челябинска уже вскоре прилип к окну устремившегося на юг автобуса, услышал гомон знакомой адвокатской братии, которая тоже собралась на родину Федора Плевако.

Невольно замечал, как коллега поцеловал адвокатессу, как отпустил анекдот в адрес судьи, как запахло кофе – кто-то разлил чашечки, как – коньяком, плеснул любимым напитком адвокатов, вовсе не удивляясь особенностям своей вольной профессии, в которой позволительно свободно себя вести.

Увидел указатель:

«Троицк 116 км».

До цели его поездки оставались какие-то крохи.

Но если теперь его вез автоэкспресс, в котором гудел кондиционер и колеса мягко катились по асфальту, то более ста десяти лет назад Плевако ехал в тарантасе, который безбожно трясло по грунтовке, и видимо, припекало жарким солнцем.

Вот вдали задымили трубы, переехали мостик над речкой Увелькой, миновали знак «Троицк 1743 год», заметил обращенные в одну сторону плиты кладбища и невольно подумал,

«Здесь могли лежать из родни не то киргизки, не то казашки, матери Плевако».

Поехали по поразительно чистому городку, для кого-то убогому, без столичных махин, с крепкими кирпичными постройками, улыбчивыми домишками на просторных, разлинованных улицах.

Кто-то заметил:

– Тут хорошо ездить на лошадях и на повозках…

«А точно», – подумал он, обрадовавшись отсутствию автомобильных пробок.

3

На площади разметал этажи бывший Окружной казачий суд, а теперь пристанище Троицкой власти. Он вылез из салона автобуса на асфальт и подумал, что когда-то тут была мощенка. Смотрел на ряды высоких, широких, зазывающих окон бывшего суда, за которыми словно шевелились писари былой эпохи, сновали секретари, одевались в мантии жрецы Фемиды, обратил внимание на закрытые ворота, о которых местный краевед рассказывал, что сюда заезжала карета с арестантами, и в потоке своих коллег-адвокатов вошел под округлый навес крыльца, ступил в приземистый холл, из которого уходили рукава коридоров направо и налево. Встал на крепкие с ковкой и вензелями металлические ступени и пошел вверх.

Перед ним мелькали затылки мужчин и прически женщин и ему казалось, что он – слушатель из того 1901 года, в толпе зрителей спешит в зал, где выступит с речью приезжий из Москвы защитник, вот преодолел два пролета, свернул в коридор и посмотрел во двор, который по периметру охватило здание с узкими проездами ворот, впереди выросла высоченная дверь, которая распахнулась, и все хлынули в зал с лепниной и люстрами занимать места вдоль окон, которые выглядывали только во двор.

«Предусмотрительно, – подумал он. – Если кто-то захочет бежать, угодит во двор, который окажется клеткой».

Вот куда-то сел, кто-то что-то заговорил в президиуме, кто-то стал у дверей противоположной глухой стены, напротив тех, в которые он вошел. И ему показалось, что за столом президиума, который воспринимался столом судей, какой-то человек в мантии поднял руку и все как успокоилось в зале.

Вот во вторые двери ввели виновника процесса, который раздал зерно голодающим, вот насупился прокурор, принял как можно серьезнее вид, вот заерзали на скамье присяжные заседатели, кто в рубахе, кто в сюртуке, кто купец, кто мещанин, вот заскрипели перьями секретари, вот замер за столиком для защитников Федор Никифорович Плевако, за которым тянулись ряды с местными и приезжими людьми.

И вот гомон, который звучал вокруг приехавшего из Черноземья, воспринялся им, как начало процесса, как команды судьи, как выступление прокурора, которого заглушал шум в зале и судья пригрозил вывести всех вон, если он не прекратится, и вот поднялся Федор Никифорович, поправил пряди волос, оглядел земляков и страдальцев, которые пришли поддержать обвиняемого, отдавшего им хлеб, и заговорил, обращаясь к суду, не преминув глянуть на холеного прокурора, и к выборщикам, замершим в ряду присяжных.

Что он говорил, вроде четко слушалось и не слышалось, но обрывки фраз о заботе, о спасении людей, что руководило обвиняемым как штамповали и отзывались одобрительными возгласами. Кто-то, может, и поглядывал на окна, намекая обвиненному на побег, но видимо никто об этом не думал, ни сам проштрафившийся чиновник, ни его защитник, ни прилипшие взглядами к москвичу присяжные заседатели. Им может и приятно было, что их земляк приехал в такую даль, куда не затянешь присяжного поверенного даже из губернии, приехал, чтобы вступиться за одного из тысяч, сотен тысяч бедолаг, которые поступали, сообразуясь с совестью, забыв про холодные, безжалостные каноны.

И он, приезжий тоже издалека, из Черноземья, тоже как слушал.

Его оборвал сосед, местный адвокат, которому на этой встрече вручили награду, и теперь, словно вернувшись из далеких лет, из 1901 года, он пожал ему руку.

Он выходил из зала, разглядывал люстры, лепнину, высоченные окна:

«Все это видел Федор Никифорович. И вижу я, адвокат из третьего тысячелетия».

И эта невидимая связь окрыляла.

«Пусть теперь и не время Плевако. Но ты обязан биться, как он. Пусть не достигая его высот, но биться».

4

Снова в потоке людей, словно покидавших процесс, спускался по маршам чугунной лестницы, а выйдя на площадь, всматривался в окна и завидовал комнатам, коридорам, которые слышали Федора Плевако. Представляя себя словно наяву рядом с гением. Понимая, как это важно каждому адвокату, который, как и Плевако, в процессе один, один против стены государственной власти, апеллировать к чувству, сердцу, закону, и уходя от здания суда он нес в себе ценнейшие крупицами секунды прикосновения к великому адвокату, которые необходимы были, как воздух, как вода, как хлеб для его адвокатской жизни.

Собор на берегу реки Уй, где крестили младенца Плевако, больше сроднил, а река Уй, в которую чуть не бросилась с сыном мать, об этом рассказала экскурсовод, обострила невидимую связь гостя из Черноземья с уроженцем приграничного городка.

Он уезжал из Троицка с багажом впечатлений, невидимых сигналов ума, которые боялся растратить, надеясь растянуть впечатления на всю оставшуюся жизнь.

«Вот Федор… Он родился в самой глуши, а поднялся до высот России».

Ему явственно представились пытливые глаза на скуластом лице мальчика, которые видел у подростков в Черноземье, на Волге, на Кавказе, в Подмосковье, и его захватило от мысли, что такие вот мальчишки составляют богатство земли, что такие вот мальчики прославят её от Карпат до Сахалина, от Черного моря до Новой Земли.

Что еще почерпнул приезжий адвокат? Многое. Под Троицком Пугачев пытался закрепиться, но был разбит. Это не могло пройти мимо пытливого Федора. В Челябинске в архиве нашел записи с подписью отца Плевако – «В. Плевак», который служил на таможне. Тому приходилось собирать пошлины, следить за торговлей на меновом дворе, разбираться с грабежами киргизов, которые нападали на караваны купцов, везших сукно, сахар, мед, металл в Бухару. Все это впитывал сын таможенника. Впитывал жизнь, чтобы потом с трибун выступить не просто защитником в каком-то конкретном суде какого-то конкретного дела, а защитником обиженных целой эпохи.

Он ехал назад и всматривался в то, что по дороге на Урал скрыла ночь. Вот степь покрылась стаями холмов, они взрасли до цепи покатых гор. В короне круч в низине спрятался и припал к сини озер Миасс. Потянулись лесные чащи, появился какой-то покоривший горы Златоуст.

В пассажире отозвалось:

«Плевако – Златоуст».

А кто-то в купе осуждал Челябинские власти:

– У нас мэр, бывший прокурор. Так заявил: надо убрать троллейбус…

Он видел: говорили пенсионеры.

– А такое пошло! На следующий день лепетал, что его не так поняли…

Он вспомнил их мэра, по указке которого уничтожили в городе трамвай. У них никто не воспротивился.

А пенсионеры-уральцы говорили:

– А у нас иначе и не могло быть… С нами так запросто невозможно…

«Точно! – подумал он. – А у нас можно».

Ему вдруг стало обидно, что в таком деле, он, съевший всех собак адвокатской работы, спасти трамвай не смог.

5

За окном бежали хуторки с домиками из срубов, где с распахнутыми ставнями, где забитыми, с постройками-мансардами, они больше обрастали огородами, больше разобщались.

Горы отогнули реку на станции Вязовая, мосток из провисших досок завис над руслом реки. Юрюзань широким отливом шла дальше, словно красуясь напоследок, говоря о непреложной истине, что прекрасное не может продолжаться бесконечно, пронизала Усть-Катав с его скученными, межа к меже, домиками.

«Здесь судятся за землю», – подумал адвокат, оглядывая низину под высоким, уставленным елями, как солдатиками, склон.

А состав словно заигрывал с рекой, устремляясь в сужающийся проем с пещерами на крутом склоне, идя в парном, как в танце движении, и вот поезд налетел на мост, Юрюзань блеснула под пролетами и отвернулась, ушла своим ровным, полным достоинства движением в разъемы каменистых гор.

«Вот она – муза адвоката! – невольно подумал. – Ради такого можно и в огонь, и в воду».

Ему стало мучительно горько, что такое особое, может исчезнуть, и – хорошо, что оно может явиться.

Он откинулся на стенку купе:

«Муза. А что? Именно – муза. Ты защищаешь, рассчитываешь на хорошее, на прекрасное, а прекрасное – это и Юрюзань».

И тут он прочувствовал всю ценность подарков, которые ему принесла судьба встречей с Уралом, с Юрюзанью, Троицком и Плевако.

Состав взбирался на какие-то заоблачные высоты, окружился голыми, как лунные поверхности, перевалами, подтверждая открывшиеся истины.

В Сызрани состав пошел не на столицу, каким маршрутом ехал на Урал, а на юг.

Нашел в записках:

– Плевако защищал и в Сызрани мещанку, которая украла чайник стоимостью 50 копеек…

И в ушах как зазвучали слова прокурора: «Собственность священна. Нельзя на нее посягать. Если не считаться с ней, Россия погибнет». И ответ Плевако: «Россия за тысячи лет перенесла много бед. На нее шел Мамай… Ее терзали половцы, печенеги… Но она выстояла… А теперь, после того, как мещанка похитила чайник, она погибнет!»

И смеялся, а на него с удивлением смотрели соседи по купе.

В Пензе его встретили монахи. Перрон огласили хвалы, которые запели две его подзащитные в апостольниках и черных платьях. Ему стало неловко, но и хорошо: он их защитил. Монахини вспомнили, сколько сил положил он, доказывая их невиновность, а у него, как у мальчишки, краснели щеки, а пассажиры поезда с недоумением поглядывали на сутуловатого мужчину, не думая, что такого может удостоиться адвокат.

Он ходил с монахинями по перрону, прячась в тень поезда на соседнем пути, потом в тень навеса. Узнавал многое новое, что монахинь теперь постригли в схиму, что они простили властям их аресты, обыски, унижения, и он в который раз чувствовал, как благородно его дело.

А сев в поезд, вспоминал свою речь в Пензенском суде, когда обратился с призывом судить по совести, как заерзали судьи, когда их перекрестил оказавшийся в зале батюшка, как со слезами обняли его освобожденные монахи.

Дальше пошли «Ртищево», «Балашов». Десятки раз он проезжал этой дорогой, беря свои рубежи и борясь за монахов. Каждому адвокату приходилось колесить по стране, сносить холод и дождь, терпеть унижения от власть имущих, уткнувшись в окно видеть свою землю, напитываться ею и стоять за нее Ильями Муромцами, Алешами Поповичами, Добрынями Никитичами…

Чем ближе становился его город, все больше понимал ценность поездки на Урал, своего приобщения к великому коллеге, великому делу, человечному, совестливому, мудрому, и понимал, сколько еще придется брать рубежей.

Рассказ написан на основе впечатлений от посещения Троицка в связи с празднованием 170-летия со дня рождения выдающегося русского адвоката Ф.Н. Плевако.